Книга «Война миров» и другие романы - Герберт Уэллс

терпеливым. Беседу всегда вел Фи-у. Он часто издавал звук вроде „гм-гм“. Повторял одни и те же фразы вроде „так сказать“, „разумеется“.

Вот вам образчик его беседы. Представьте, что он характеризует своего товарища-художника:

– Гм-гм! Он, так сказать, рисовать. Пить мало, есть мало – рисовать. Любить рисовать. Больше ничего. Ненавидеть всех, кто не рисовать. Ненавидеть всех, кто рисовать лучше. Ненавидеть всех, кто не хотеть весь мир рисовать. Гневный! Гм! Все ничего не значит… только рисовать… И, разумеется, понял он, рисовать. Странно. Не правда ли?

– Он, – в сторону Тзи-паффа, – может запоминать слова. Запоминать удивительно больше, чем другой. Мыслить нет, рисовать нет, только запоминать. Рассказывать… (Тут он обратился к помощи своего талантливого помощника, не находя нужного слова.) Истории, все. Раз слышать – всегда рассказывать.

Это изумительно похоже на сон – слышать, как в ночном мраке эти необычайные существа, – даже к их нечеловеческому образу нельзя привыкнуть, – беспрестанно насвистывают какое-то подобие человеческой речи, дают мне вопросы, отвечают. Я точно попадаю в басню, где муравей и кузнечик разговаривают между собой, а пчела их судит».

По мере успеха этих лингвистических упражнений положение Кейвора улучшилось.

«Первые страхи и недоверие, вызванные нашим столкновением, – рассказывает он, – стали постепенно проходить, они стали считать меня разумным существом… Я теперь могу ходить и приходить, когда мне угодно, меня ограничивают лишь в моих собственных интересах. Таким образом, я смог соорудить этот аппарат, а потом благодаря счастливой находке среди материалов, разбросанных в этом колоссальном складе-погребе, я попытался послать на Землю свои сообщения. До сих пор не было сделано ни малейшей попытки помешать мне в этом, хотя я и сказал Фи-у, что сигнализирую Земле.

– Вы говорите другим? – спросил он меня.

– Да, другим, – подтвердил я.

– Другим, – повторил он. – О да. Людям?

И я продолжал посылать свои сообщения».

Кейвор беспрерывно дополнял свои прежние рассказы о селенитах, как только прибавлялись новые факты, видоизменявшие прежние выводы: ввиду этого нижеследующие цитаты даны с известной осторожностью. Они извлечены из девятого, тринадцатого и шестнадцатого посланий и, несмотря на неопределенность и отрывистость, дают настолько полную картину социальной жизни этой странной расы, что вряд ли человечество может надеяться получить более точные сведения в течение ближайших поколений.

«На Луне, – сообщает Кейвор, – каждый гражданин знает свое место. Он прикреплен к этому месту и благодаря искусной тренировке и воспитанию, а также операции в конце концов так хорошо приспосабливается к нему, что для всего другого у него нет ни мыслей, ни органов. „Для чего ему знать другое?“ – спросил бы Фи-у. Если, например, селенит предназначен стать математиком, то его воспитывают для этой цели. В нем подавляют всякую зарождающуюся склонность к другим наукам и развивают математические способности его мозга, все же остальное культивируется лишь постольку, поскольку это необходимо для главного. В результате что остается у него, если не считать отдыха и еды? Вся его радость в упражнении и развитии своей исключительной способности, он интересуется только практическим приложением этой способности, его единственное общество – товарищи по специальности. Его мозг непрерывно растет, по крайней мере те части, которые нужны для математических способностей; они все больше и больше набухают и как бы высасывают все жизненные соки и силу из остального организма. Его члены съеживаются, его сердце и пищеварительные органы уменьшаются, его насекомообразное лицо скрывается под набухшим мозгом. Его голос выкрикивает одни математические формулы, он глух ко всему, кроме математических задач. Способность смеяться, за исключением случаев внезапного открытия какого-нибудь парадокса, им совершенно утеряна. Новая математическая комбинация способна вызвать в нем глубочайшее волнение. И так он достигает своей цели.

Другой пример: селенит, предназначенный для деятельности пастуха, с самых ранних лет приучается думать о лунных коровах, учится обращаться с ними. Его тренируют таким образом, чтобы сделать его сухим и подвижным; его глаза затвердевают, образуя непроницаемую роговую оболочку и приобретая разрез, свойственный так называемому лунному зрению. Он не принимает почти никакого участия в том, что происходит в глубине Луны; он смотрит на всех других селенитов, не занятых, подобно ему, лунными коровами, с равнодушием, насмешкой или враждебностью. Его мысль сосредоточена на отыскании пастбищ для лунных коров, а весь язык состоит из пастушеских терминов. Но он любит свою работу и с радостью выполняет свое назначение. Так же и во всем остальном у селенитов: каждый из них как бы является совершенной единицей в лунном механизме.

Большеголовые существа, занятые умственной работой, образуют как бы аристократию в этом странном обществе, и выше всех на верху лунной иерархии, как гигантский мозг, стоит Великий Лунарий, которому я должен скоро представиться. Неограниченное развитие ума у селенитов интеллигентного класса, возможно, связано с отсутствием в их строении костного черепа, черепной коробки, которая ограничивает человеческий мозг, не позволяя ему развиваться больше определенного размера. Умственная аристократия распадается на три главных класса, сильно отличающихся друг от друга по влиянию и почету: администраторы, к числу которых принадлежит Фи-у, селениты с большой инициативой и гибкостью ума, каждый из них наблюдает за определенным кубическим участком лунного муравейника; эксперты вроде нашего мыслителя с футбольной головой, приученные к производству некоторых специальных операций, и ученые, которые являются хранителями всяких знаний. К этому последнему классу принадлежит Тзи-пафф, первый лунный профессор земных языков. Что касается последнего класса, то любопытно отметить одну маленькую особенность, а именно, что неограниченный рост лунного мозга сделал лишним изобретение всех тех механических вспомогательных средств для умственной работы, к которым прибегает человек. Нет ни книг, ни отчетов, ни библиотек, ни надписей.

Все знание хранится в мозгах, подобно тому как медоносные муравьи Техаса складывают мед в своих обширных желудках. Роль Саммерсетского и Британского музеев играют коллекции живых мозгов.

Отмечу, что администраторы, менее специализированные, большей частью проявляют очень живой интерес ко мне при встречах. Они отходят с дороги, смотрят на меня и предлагают вопросы, на которые отвечает Фи-у. Они передвигаются с целой свитой носильщиков, помощников, глашатаев, парашютоносцев и так далее – очень странная процессия.

Эксперты же почти игнорируют меня, как и всех других, или же замечают меня для того только, чтобы продемонстрировать передо мной свое искусство. Ученые погружены в какое-то непроницаемое апоплексическое состояние самодовольства, из которого их способно пробудить лишь отрицание их учености. Обыкновенно их водят провожатые, часто в их свите встречаются маленькие деятельные создания, очевидно самки, – я склонен думать, что это их жены. Но некоторые ученые слишком величественны, чтобы ходить пешком, и их переносят на носилках, похожих на кадки; на носилках этих покоятся колыхающиеся, студенистые сокровищницы знания,